ли, уверяют, что он очень энергичен, полная противоположность своей фамилии… А мне показался он по службе чиновником суровым и в то же время этаким вальяжно-покровительственным. Как мастер? Двадцать лет он живет одним и тем же. Чувствует ли он идеи, ради которых творит, или это у него все по инерции — не поймешь! Какое-то насаждение табеля о рангах в живописи… Он руку подает так, что твою руку отведет прочь, словно от тебя пахнет чем-то дурным… А пишет вождей… Вот муж Алисы показал мне интересные работы. Гравюры его антифашистские — самый трезвый реализм, осознанность цели, отчетливость мышления, мастерство. Он говорит, что сейчас нужно для борьбы против фашизма реалистическое искусство. И нужна сатира. Следует приучать народ к тому, что грянет война, польется кровь и что пощады врагу не надо давать… Иногда они спорят с поклонником Алисы. Тот бывает у них, но изредка. Да, у Гагарова гравюры на линолеуме хороши. И он прав — нужен реализм. Он каждую свою мысль излагает с замечательной ясностью. Только усваивай.

— Ну а просмотр?

— На просмотре был Сергей Герасимов, разговаривал со мной. Еще несколько художников.

Георгию не хотелось рассказывать всего. В числе других на просмотр приехала очень старая немка-эмигрантка. У нее больные ноги. Смотрела картины, улыбалась не то сочувственно, не то саркастически. Долго стояла у каждого пейзажа. Видит она плохо и почти совершенно глухая. Обошла Георгия со всех сторон и со странной улыбкой осмотрела его. Тряхнув головой, словно на ней были девичьи кудри, отошла прочь.

Через некоторое время сказала:

— Эту выставку можно показывать и в фашистской Германии! И сам Раменов, — продолжала старуха, с трудом ворочая языком, но громко, — и сам Раменов кажется мне похожим на современного баварского молодчика… А разве я что-то плохое сказала? — осклабясь, спросила она. — Теперь же «они» наши друзья!

— Вы старая дура! — сказала ей Алиса по-немецки.

— Да? — улыбнулась немка. — Я вас не слышу. — Она протянула ей свой аппарат с микрофоном.

— Выживаете из ума! — раздраженно продолжала Алиса. — Вы понимаете, что вы говорите?

— Да, понимаю.

— Вы позволили себе большую бестактность.

— Что? — еще раз протянула аппарат старуха.

— Вы ставите всех в неудобное положение.

Сбился народ. Никто не понимал, о чем они говорят. Алиса дрожала от негодования.

— Ну разве можно в такое время писать орехи? — пожав плечами, проговорила немка по-русски.

— Все можно! Подумайте! — Алиса постучала себе по голове.

Раменов обмер, услыхав такой разговор. Но он сдержался. Потом Алиса и ее муж очень хвалили его за твердость характера, сказали, что старуха всюду ездит и сует свой нос, ее не надо слушать. Алиса перевела Раменову весь свой разговор со старухой. «Она, видимо, хотела сказать, что на ваших работах есть знак какой-то аполитичности. Конечно, она понимает все по-своему, она травмированный человек, фашисты били ее, сломали ей плечо…»

У входа в зал, где устраивался просмотр, Лень-Лобунов обнял Раменова.

— Мы поддержим тебя! — сказал он и похлопал Георгия по плечу. — Крепкий сибиряк! Герасимов похвалил тебя!

Он увел Раменова в свой кабинет.

— Только приехал ты не вовремя, — что тебе не сиделось!

— Но я же говорю вам, — раздраженно ответил Георгий, — меня вызвали, я не сам же ехал! Зачем вы повторяете мне: «Рано, рано!»?

— Да, тебя вызвали, мы всё оплатим, это пустяки! Еще раз приедешь. Побываешь в столице за год два раза.

А немка, выходя с просмотра, еще что-то яростно воскликнула и притопнула ногой в коридоре.

Раменов сказал Лобунову, какие суждения пришлось ему услышать.

— Кто это сказал про Германию? — яростно спросил Лень. — Эта немка? Она? Что ты слушаешь эту старую… Нечего ее слушать! И кто ее пригласил? Я удивляюсь! Кто посмел?

Немка долго не отпускала Алису, говорила, что не чувствует революционного художника. «Где его ненависть? Борьба? В чем она? Где «баррикады»? Как можно сильному человеку прощать бездействие!»

Алиса ответила, что у них нет там никаких баррикад, они строят новую жизнь, совсем не сидят без дела: у них романтика созидания и освоения природы, и надо совершенно потерять способность мыслить, чтобы пороть такую чушь.

— Я не понимаю, во что вырождается у вас революционное искусство!

Лень-Лобунов тоже сказал, что надо более отчетливо акцентировать современность…

Но во всех этих суждениях для Раменова было и что-то полезное. Даже в том, что говорила немка. Хотя она и больна, и оскорблена, и понимать ничего не хочет, что делается вокруг.

Он почувствовал, что в мире в самом деле идет ожесточенная борьба.

Вспомнил, как секретарь горкома Петров включил приемник и заставил его слушать вражескую пропаганду. Очень тактичный, осторожный, он тоже напоминал о том, как неспокойно в мире.

— Что ты задумался так печально? — спросила Нина.

— Я еще много-много буду тебе рассказывать… Но сразу как-то не хочется.

— А что Барабашка?

— А Барабашка потешал меня всю дорогу и спрашивал, где инженеры нашли нанайцев, когда проводили дорогу от Москвы до Владивостока.

«…Гошка, а почему в Москве девки шибко гуляют с мужиками? Молоденькая, а идет со стариком…»

«Вот неправда», — отвечал Раменов.

«Фу, какой неправда! Чистая правда! Наша раньше был такой закон, а теперь нету. Старший брат себе жену взял. Если есть еще братья, то его жена будет общая. Младший брат может с ней спать. К нам приезжал ученый из Ленинграда, сказал — Энгельс про этот закон писал в книге. Чё, правда, Гошка, на Москве такой закон теперь тоже есть?»

«А если у мужа старший брат? — спросил Георгий. — Что ваш закон тогда?»

«А старший брат не может. Знаешь, почему? Чем старше — тем хуже. А молодой спит, не портит. Моя думал, на Москве надо такой закон делать. Как женил старик, молодой баба брал, его молодой брат можно гулять. А теперь наши все братья, все народы Советского Союза? Братья? Правда, нет ли? Говори, Гошка, не ври! Черный человек, белый, рыжий, эвен, ненец, нанаец, русский — все одинаковы?»

«Конечно, братья! Только ты не такой дурак, как прикидываешься».

«И ты, Гошка, тоже не дурак! Понимай, ты — русский. Для всех рас и народов старший брат. Старший? Да?»

«Да».

«Ну вот! Конечно, моя только маленько критикую. Моя свои дочери есть, парни тоже есть… Моя хочу старый закон гонять совсем, Гошка, на партию вступаю скоро. Моя буду коммунист. Моя старый закон гоняю, а его обратно полезет? Черта тебе!»

Еще Барабашка жаловался, что много развелось хулиганов.

— А как ты думаешь, — вдруг спросил Георгий у жены, — Есенин помогает в борьбе с фашистами и в построении нового мира?

— У тебя были на